Узел

Молодой охотник возвращался домой. Ящер под ним двигался плавно, уверенно, привычно шагая по дороге. Степь раскинулась вокруг — бескрайняя, молчаливая. Воздух был тяжёлым, выжженным, пахнущим сухой травой и свободой.

Перед юртой он остановился, спешился. Опустил руку на эфес ятагана, кончики пальцев привычно нашли тонкую нить, перевязанную у гарды. Лёгким движением он перебирал узлы. Один узел был новым. Слишком новым.

Он глубоко вдохнул, пыль осела в лёгких, оставляя горечь на языке. Замер перед входом в юрту, задержал взгляд на закрытом полотнище, будто ожидая разрешения. Затем шагнул вперёд.

Юрта встречала тишиной. Она была наполнена густым сумраком, запахами кожи и спрессованной земли. Охотник остановился у костра, задержал дыхание, будто прислушиваясь. Между пальцев мелькнул слабый свет — крошечное пламя, рожденное в ладони. Он наклонился к очагу, позволил огоньку скользнуть в охапку сухих трав. Пламя зашипело, воздух наполнился терпким дымом. Жар подполз к коже, словно степь заглядывала внутрь.

Охотник скинул плащ, отряхнул дорожную пыль, провёл пальцами по холодной кромке котелка, прежде чем придвинуть его ближе к огню. В стороне, на дощатом лотке, покоились высушенные листья — жёлтые, ломкие, словно тонкие пластинки солнца. Рядом стояли две пиалы — одна для него, другая для того, кого сегодня нет.

Охотник склонился над котелком, движениями точными, как шаги в степи, проверил жар. Левой рукой взял щепотку трав, растёр их между ладоней, высвобождая терпкий аромат. Позволил им упасть в воду, наблюдая, как они тонут, медленно раскрываясь. Деревянной ложкой сделал один круг по краю котелка, другой – через центр. Больше не требовалось. Тонкая нить пара поднялась вверх, унося с собой первое дыхание настоя.

Запах начал подниматься, становиться плотным, невидимой нитью вплетаясь в стены, в дыхание, в воспоминания о доме. Теперь юрта дышала чаем. Этот чай заваривали в поисках прощения, в надежде, что ветер унесёт в степь слова, которых уже не скажешь.

Он поднёс пиалу к губам. Первый глоток — терпкость, острота. Как первый резкий вдох после долгого молчания. Второй — тёплая, устойчивая волна, словно шаги по знакомой тропе. Третий — глубокий, ровный. Горчинка раскрывалась медленно, задерживалась на языке, словно что-то, что следовало бы сказать, но было оставлено несказанным.

Ещё один глоток — и он уже не охотник, а мальчишка. Или, может быть, никогда не был кем-то иным. В его глазах дрожали слёзы, но лицо оставалось спокойным. Охотник смотрел в огонь, перебирая узлы на нити ятагана, каждый узел — часть истории, каждое движение пальцев — попытка удержать прошлое в границах памяти. Время затягивалось в узлы, как нить на ятагане. Оно несло в себе древний приказ: помнить. Быть вплетённым в полотно времени, в узор судеб, что ткётся без конца. Тёплые руки, блюдце в ладонях, взгляд, в котором отражается то, о чём не говорят вслух.

Этот чай хранили бережнее жизни. В нём — память, нить, связывающая мёртвых и живых. Ошибиться в этом рецепте — предать тех, кто был до него. Вкус — капля молока, горечь трав.

За юртой ветер лениво играл с синими лентами, привязанными к старому дереву миндаля.

Ленты держатся.

Чай в чаше ещё не остыл.

Вторая пиала оставалась нетронутой.

Значит, степь помнит. И не позволит забыть.

Всю ночь степь хранила терпкий запах чабреца.